Более высокого и чистого состояния на Исповеди, чем со своими солдатами, я никогда не переживал. И, если было что плохо, так это разве то, что во мне шевелилось что-то вроде зависти. Душа открыта, раскаяние легкое, от глубины души, чистосердечное. Себя извинять не стараются... да и не в чем. Если у кого были грехи, то это – сделанные ранее, в мирной жизни. В походе же, кажется, только у двух оказался грех, и вон какой: один стащил где-то арбуз, а другой, неев несколько дней, попросил в каком-то селении хлеба, и ему сказали, что хлеба нет, хотя тут же на столе лежал целый хлеб; тогда солдат отрезал себе часть. Вот, кажется, и все грехи, узнанные мною. Да, – еще один признался, что он в душе роптал на тяжелое положение, а другой – что чего-то не исполнил или исполнил не так, как было приказано. Но оба они, из запасных, в мирное время допускали довольно серьезные грехи. Один когда-то, вступаясь за мать свою, которую очень оскорблял и бил отец его, грубо говорил с отцом... После того они с отцом много раз мирились – мирились нарочито пред отправлением на войну, – но он все не может успокоиться и терзается муками совести. Спрашивал я всех, когда исповедовал, не обижали ли они мирных жителей. И ответ всегда в одном роде, с разнообразием только в интонациях: у одних ответ звучит с глубокой верой в свое дело, у других – чуть-чуть обиженно, как-де задаешь мне такой обидный вопрос? Ответ же таков: «Что Вы, батюшка, ведь мы по-православному...», «Нет, этим не занимались, мы – все по вере», «Нет, мы – православные», и т. д.

Это – очень важно. Ведь если бы что было, хотя бы самомалейшее, то при той легкости и непосредственности, с какой солдаты говорят о своих грехах, они непременно поспешили бы покаяться. Об арбузе-то и хлебе ведь сами поспешили сказать, без всяких вопросов, первым делом. Явно, что это тяготило совесть.

Ни у кого во все время военной жизни (а некоторые ведь не с войной только, а ранее попали на службу) – никаких признаков распутства ни в какой форме.

Все твердо и просто верят. Все с внутренним убеждением и чисто православною сознательностью (а вовсе не слепо и не по забитости) не только повинуются начальству, но и иметь внутреннее недовольство – считают грехом. «Все же страдают», «Я – не один». «Всем надо», «Бог велит», – вот ответы на вопрос об отношении к службе.

Замечательные лица. От духовного ли подъема, или от болезней и трудов, но все облагородилось, и даже кожа стала совсем не такой, как у простонародья. Удивляешься их благообразному виду, после столького пребывания на воздухе, в грязи, в мокроте и спанья на земле. Они сейчас благообразнее, чем были ранее, и одухотвореннее. Лица чистые, часто невинные, с ясными взорами и внутренней решительностью.

Таково христолюбивое воинство.

Военный корреспондент «Утра Юга» приводит ряд примеров, по наблюдениям сестер милосердия и своим личным, удивительного отношения нашего солдата-мужика к смерти. Один из сообщаемых автором случаев глубоко трогателен.

Трагедия войны, так сказать, центр войны – смерть – производит как будто наименьшее впечатление на солдат-мужиков.

Они как-то равнодушнее относятся к ней. Умирающие мужики-солдаты встречают свой конец по большей части без ропота, покорно, глубоко веря в неисповедимые пути Промысла: «Так должно быть», «Надо этому покориться».

И покоряются. Почти не ропщут. Умирают молча, без лишних стонов, без воплей, без жалоб. Умирают удивительно!..

Раз, ночью в лесу под Л. я вместе с другими санитарами был у полкового лазарета. С позиций несли раненых. Перед халупой, в которой помещалась перевязочная, собралось десятков шесть носилок. Все – тяжело раненные...

Вижу, как один раненый, только что принесенный, вдруг поднялся и замахал мне рукою.

Я подошел. Раненый, закутанный в шинель, покрытую красными пятнами, уже еле говорил. Глаза провалились, нос заострился, и вообще все лицо при мерцающем свете факелов казалось уже мертвой маской.

– Ты что, земляк?

– Сделай милость, напиши письмо!..

– Письмо? Какое письмо? Кому?

– Жене... Надо уведомить, что я умер...

– Да ты постой, брат, говорить-то так! Ты еще не умер и не умрешь... Вот сейчас тебя перевяжут как следует. Еще запрыгаешь-то как!..

Раненый сразу рассердился...

– Брось!.. Ну, чего зря терять слова! – строго остановил он меня. – Ежели не хочешь писать, позови другого...

– Я напишу, но что ты так отчаиваешься?

– Я чую. Умру сейчас. Никаких перевязок не надо. Пиши. «Дорогая супруга наша Лукерья Петровна! Уведомляем Вас, что теперь пришел мой смертный часочек. Не привел Господь свидеться. Береги Васютку и Дуньку, а ежели опять пойдешь замуж, не давай их бить чужим-то людям. Мерина продай Павлу Рыжову, ну только меньше 70 р. не бери, потому теперь лошади дороги стали. С Петьки Безрукова получи три рубля за овес, а избу проконопатить. Найми дедушку Власа, он за двугривенный это сделает. Меня ранило в спину, и пули вылетали из брюха. Насквозь прошло. Божия воля! Тебе бы, Лукерья, лучше продать телку-то, а купить жеребенка у Гавриловых. Лошади-то теперь дороги будут. Простите меня Христа ради!»...

– Написал? – лихорадочно спросил меня раненый.

– Написал.

– Смотри, не забудь! Пошли обязательно!

– Конечно, пошлю, не безпокойся!

– Ну, спасибо. Прости, Христа ради... Укрой-ка меня с головой!..

Я укрыл его с головой и ушел к другим раненым.

Минут через двадцать, когда дошла очередь до этого раненого, солдаты-санитары, к моему удивлению, отставили носилки в сторону.

– А этого почему не берете?

– Он уже... готов.

Я отдернул шинель. Да, правда, умер. Даже руки сложил так, как складывают мертвецам... Я просто остолбенел от удивления и ужаса. Раны в живот и в спину – самые мучительные, самые невыносимые... А этот даже не стонал...

 

Источник: Газета «Православный Крест»* №20(188) от 15 октября 2017 г.